«Лауристон» - океанский парусный корабль

Но прошла еще не одна томительная минута, прежде чем спокойный, ровный голос Эрнеста Ивановича оповестил, что время играть аврал. В тот же миг засвистели дудки, послышался звонкий голос старпома Дворовенко. Четкие, отточенные в каждом слове команды, — и корабль стал похож на муравейник, кишащий белыми парусиновыми робами курсантов. Все 190 человек — на местах. Четверо рулевых впились в рукоятки двух огромных штурвалов. Сейчас начнется маневр!..

«Товарищ» сначала рванулся вправо. Жутко было смотреть, когда, взяв больше ветра, он увеличил ход, идя прямо в берег. Но еще через мгновение судно круто пошло влево — пересекать линию ветра. Как флаги, заполоскало кливера по ветру, «Товарищ» развернулся всем бортом к берегу и замедлил свой бег, еще секунда — и он лег на новый галс. Паруса наполнил ветер уже с правого борта и, набирая ход, «Товарищ» удалился в море. Позже мне объяснили, что наше беспокойство перед поворотом было напрасным, ибо до берега оставалось не менее двух миль — так обманчиво расстояние с моря при подходе к высоким берегам.

Чем дальше уходим в море, тем сильнее ветер, выше волны. Идти в бейдевинд стало тяжело. «Товарищ» увалился под ветер, оставив на реях одни марселя. Чтобы убрать паруса, работали на высоте до 40—45 м. Крен достигал 12—15°, так что палуба оставалась где-то в стороне, а под ногами кипели гребни волн. Чтобы не сорваться в воду, приходилось держаться за стальной леер, идущий вдоль рея. Можно было просунуть руку по локоть в штормовые кольца, закрепленные за рей, но это мешало работать, поэтому ими почти не пользовались. Ноги стояли на портах — это стальные оклегневанные тросы, идущие примерно на метр ниже рея.

Если кто-нибудь выходил на работу к парусам, забыв коротко остричь ногти, то дальше он уже никогда этого не забывал: обломанные до крови ногти запоминались.

Ночью волнение и ветер усилились еще больше. Из-за шума и свиста мы почти не слышали друг друга. Судно шло со скоростью 11—12 узлов. Порывы ветра кренили его так, что порою с наветренного борта вода захлестывала на палубу. В этот момент мы услышали странный звук, напоминавший далекий взрыв. Оказалось, верхний марсель второго грота лопнул, разлетевшись на несколько частей. Его останки вместе с тросами и цепями неистово бились по ветру, сокрушая другие снасти и паруса. Больше всего доставалось нижнему марселю, еще мгновение — и от него остались только клочья. Требовалось срочно приостановить эту цепную реакцию. Подойти к остаткам марселей по вантам было опасно, но все же руководимые Адамычем курсанты смогли обуздать разъяренные полотнища...

Море богато контрастами. К утру шторм стал слабеть, а к полудню через облака проглянуло солнце. Только волны да жалкие клочья парусов, в беспорядке принайтовленные к рангоуту, напоминали о тяжелой ночи. А к вечеру море успокоилось.

В минуты затишья самым оживленным местом становился полубак; здесь всегда о чем-то спорили, часто пели — больше всего, естественно, про море да корабли. Иногда радист, вдоволь натерпевшись — наслушавшись нашего пения, включал музыку, находились тогда плясуны и танцоры.

После отбоя всякое хождение по судну само собой прекращалось: свободные от вахты спешили в кубрик, ведь утром в шесть часов боцманская дудка и звуки горна предложат покинуть теплую койку. Это была самая противная дудка—она звала драить палубу до блеска с песком, с голиком или отжимкой в руках, под струей холодной забортной воды. Однако дружный выход на палубу вскоре стал делом привычным и проходил всегда весело. Этому немало способствовал Адамыч со своими прибаутками. Так, однажды утром, когда распределялась работа, он совершенно серьезным тоном сказал перед строем курсантов:

— Мне нужно пять грамотных ребят с хорошим почерком, работа не пыльная, кто желает — шаг вперед.

Пятеро самых «сообразительных» вышли вперед в ожидании легкой работы, а боцман вручил им голики и под громовой хохот всего строя пояснил — «Будете расписываться по палубе около струи». После этого никто легкой работы не искал.

Ясно, что палуба драилась не только ради чистоты, и не только для того, чтобы она не рассыхалась от солнца, — это было нечто вроде ритуала, оставшегося со старых времен.